Из книги «Следопыт Средней Азии. Краеведческий альманах». Ташкент: Изд-во ЦК ЛКСМ Узбекистана, 1963. - 212 с.

 

 

Р А З Б У Ж Е Н Н Ы Й  В Е Л И К А Н

 

Люблю считать звезды.

            Помню, сколько раз я делал это в дни, когда в Москве, в Кремле, съезд партии принимал семилетний план. Руда Сарбая, энтузиазм Братска, горизонты Енисея, алмазы Мирного, энергия Волжска, ковши Курской аномалии, щедрость Газли.

            Семилетка началась под счастливой звездой. Точнее: она родилась под счастливым созвездием.

            А попробуй — зажги звезду! Кому неизвестно, какая мера подвига нужна для этого. И сейчас я лечу к одной звезде первой величины, чтобы написать о тех, кому, как мне казалось, досталось больше всех, когда ее зажигали, — о буровиках.

Я лечу в Газли.

            ...Легкокрылый «ЯК-12» отрывается от бухарского аэродрома, берет курс на запад, в Кызылкумы.

            Утро. Бухара провожает меня веселыми фиолетовыми зайчиками фабричных окон, белизной новеньких многоэтажных домов, легким парением белогрудых аистов над тупыми минаретами и, конечно, небесным блеском голубого купола медресе Калян.

            Голубой купол... Накануне, выйдя изнпод древних базарных куполов Токи-Тельмак-Фурушона, где во времена Авиценны был первый на Востоке книжный магазин, я увидел на улице Фрунзе иностранных туристов.

            Пока шли до купола Тоги Заргарона, то-есть от памятника до памятника, девушка-гид (гидом была молоденькая бойкая узбечка, закончившая исторический факультет местного пединститута) торопилась перечислить, что есть в Бухаре нового, называла театры и институт, фабрики и тепловые станции, школы-интернаты и библиотеку имени Фердоуси. Пожилой господин слушал ее рассеянно, и когда возле мавзолея Тима-Абдуллы из переулка слева вдруг открылся этот самый голубой купол Каляна, турист прицелился на него киноаппаратом, прострочил ленту, как из пулемета, и с той же скоростью, запальчиво сказал:

— Все, леди, может быть, и так. Но Бухара для меня, для нас — вся в прошлом. Да, да. И слава ее, и величие в прошлом! Тем она и привлекает.

            А я заметил, что хотя господин говорил с жаром, глаза у него были очень грустные и злые.

            Я знаю почему. Господин был из Англии. Когда ему сказали; что в былые времена через семь ворот в мечеть Калян входило сразу десять тысяч мирян и что они молились под двумястами восемьюдесятью восьмью куполами, он тут же спросил: «А сейчас?». «Сейчас это памятник, охраняемый государством», — ответили ему. Господин нахмурился еще более. Должно быть, он вспомнил, что Бухара была владычицей по крайней мере втрое дольше, чем Англия. А что осталось. Ох-ох-ох. Неужели, праведная, и впрямь век владык недолог.

            ...Тень самолета скользнула по глади Зеравшаиа. Я еще раз посмотрел назад. Голубой купол утонул в дыму и копоти из труб. Да и не о нем мои мысли. Поворачиваю голову вперед. Я отлетаю от Бухары, но иду навстречу ее новой, подлинно мировой славы! Ее принесли древнему городу Востока тринадцать голубых куполов, что начинаются под землей прямо от ее стен.

            ...В размышлениях скрадывается время. Вот уже замелькали под крылом пыльные пучки саксаула, рашпиль барханов, круглые загоны для овец, до смешного напоминающие кратеры потухших вулканов. И вот уже лучи молочно-белых дорог в желтой пустыне, пыльные шлейфы за движущимися точками — машинами.

            Газли — это настоящий город. Но лично для меня это название всегда ассоциируется с увиденным с самолета веером стрел — дорог. Стрелы уходят к вышкам. Стрелы вонзаются все глубже в пустыню,

            ...Одна из них уносит меня в ночь, уносит на полуторке ка буровую мастера Мансура Ходжаева.

            Мансур Ходжаев рядом со мной в кузове.

            — Вы из Ташкента? — почти кричит он  мне, превозмогая ветер. — А я не люблю большого города. То-есть не города — тротуаров. Тесно ходить. Приеду в город — хожу по мостовой, чтобы мне не мешали.

            Смеется. А я испытываю удовольствие журналиста, который сразу напал на жилу.

            — Это точно, что именно из вашей скважины ударил первый газ?

            — Было такое. Из моей! Горжусь, — повторил он, подскакивая в полуторке.

            Когда в стороне от дороги мелькали чьи-то буровые, он останавливал машину, велел выключить, мотор и вслушивался.

            — Зачем? — переспрашивал он, когда мы ехали дальше. — Если лампочка на вышке в тумане, значит, дизеля напряжены. Если бур свистит — тоже не то. А вдруг буровой нужна помощь.

            Я решил, что буду писать только о нем, о его товарищах по бригаде, но Ходжаев сам поломал мой план.

            Он поднял меня на рассвете. Час спустя мы были с ним далеко в пустыне у зияющего, наполненного зеленой водой провала, диаметром в восемьдесят метров. Выброшенная из недр и застывшая грязь напоминала окаменевшую магму. Из нее торчали обгоревшие фермы, и даже стрижи не гнездились в этих вроде бы удобных для них обрывах провала.

            Было тихо и жутко. Когда-то здесь, на второй буровой, произошла авария. Сорокаметровая вышка вместе со всем оборудованием ушла под землю, и на ее месте образовалось озеро. Нивесть куда исчез и знакомый Мансура буровой мастер. Со дна поднимались и лопались на зеленой глади пузырьки газа, и казалось, что повергнутый великан дышит. Точнее — здесь он был разбужен и здесь он предупредил, что с ним шутить опасно.

            Я слушал его разбуженное дыхание и почему-то вспоминал героев великого фантаста Уэллса. Помните селенитов. Они превратили Луну в сплошные галереи и туннели. У них было много несуразного в жизни, работе, быту, но, думалось мне, они ведь были правы, когда упрекали первых людей, прилетевших с Земли, в плохом знании глубоких недр своей планеты и велели тех, кто заглянет и пройдет глубоко под кору Земли, почитать так же, как будут славить космонавтов.

            — Страшно? — улыбнулся Хсджаев.

            — Страшно, — признался я и объяснил ему свое намерение написать о тех, кто зажигает звезды.

            — Тогда надо о геологах, об ученых. Да, да! Раз так, то о них. Им тут досталось на полную катушку, — и улыбнулся.

            — Но я хотел бы о тех, кто достал.

            — Достают руками, а верят сердцем.  Про сердце не надо забывать.

            Через день я попрощался с Мансуром Ходжаевым и дал слово выполнить его просьбу.

 

II.

 

Обычно в январе главные геологи всех поисковых трестов съезжались в Москву в Министерство нефтяной промышленности отчитываться.

            Так было и в январе пятьдесят второго года.

            Докладывали один за другим: Нефтяные Камни Каспия, Татария, Башкирия, Небит-Даг, Грозный, Сахалин, докладывали кратко, на столько-то больше сделано, а столько-то дадим.

            — Ну и, наконец, послушаем Среднюю Азию, — сказал председательствующий, посмотрел на часы и почему-то вздохнул.

            Когда расходились, к потному и раскрасневшемуся главному геологу тогдашнего треста «Средазнефтеразведка» Леониду Григорьевичу Жуковскому, которого слушали последним, подошел собрат — главный геолог одного из трестов с Апшерона.

            — Слушай, Леня, — горячо заговорил он. — Ты наш, бакинец, родился и вырос возле вышки. Твой милый Костя Сотириади — тоже, славу богу, бакинец. Что такое, дорогой? Мы положили сюда, — и бакинец ударил тылом ладони о толстый кожаный портфель, — и привезли в Москву кто десять, кто двадцать миллионов тонн нефти, а докладывали по получасу. Ты, снова — извини, дорогой — привез одни запахи да признаки, а говорил добрый час. Конечно, запах нефти и газа лучший запах в мире, но...

            — Мы должны доказать, — мрачно ответил Жуковский.

            — Докажи, Леня! — оживился земляк. — Ты наш, бакинец.

            Другой главный инженер треста, с Поволжья, словно невзначай, осведомился:

            — Какой вам, Леонид Григорьевич, дали годовой план бурения?

            Жуковский назвал цифру.

            — По тресту? — притворно удивился тот (они ведь все прекрасно знают планы друг друга). — Зачем, вообще говоря, вам трест? Это же план одного нашего участка.

            Жуковский вернулся в Ташкент, накрепко заперся в кабинете с геологами Константином Ахиллесовичем Сотириади и Василием Ивановичем Черновым. Снова сопоставляли цифры, карты, показания, сталкивались во мнениях, опустошали одну пачку «Беломора» за другой и, кажется, ни к чему не приходили.

            «Вы же понимаете, товарищ Жуковский, — звучал в его ушах чей-то вопрос, заданный в министерстве, — что даже в сорок втором и сорок третьем, в труднейшее для страны время, бурили на предложенных трестом структурах под Каганом. И что же? Нуль. Пришлось закрыть».

            «Не знаю, я был на фронте», — вспомнил Жуковский свой ответ.

            Нет, капитан-разведчик и помощник начальника штаба полка, ты должен доказать, что неплохой ты и разведчик-геолог, неплохой и начальник штаба в тресте! Может, перехватил в оптимизме, когда доказывал, что большая нефть Узбекистана лежит за пределами Ферганской долины, что она, эта нефть,— в песках Кызылкумов и под знойным небом Сурхандарьи? А? Перехватил?

            Низкий бархатистый голос главного геолога конторы бурения К. А. Сотириади вернул Жуковского к реальности.

            — Я но-прежнему утверждаю, — басил он,— что прекращение в сорок третьем году разведки в Бухарской области было немотивированным решением.

            До чего же упорный в своих выводах этот Костя Сотириади, однокурсник Жуковского по Азербайджанскому нефтяному институту. Уже в сорок четвертом году, после приезда в Узбекистан из Сибири, он начал скрупулезно изучать материалы неудавшихся разведок.

            — Друг Костя, не говори красиво,— вздохнул Жуковский и передразнил его, — «немотивированным»,   «утверждаю». А  факты?

            — Есть.

            — Какие?

            — Материалы  неудавшихся разведок показали, что на первой буровой структура была выбрана неточно,— ответил Сотириади.

            — Но и вторая не дала ничего!

            — Вторая структура оказалась нарушенной.

            — Но третья? Третья тоже впустую!

— Просто ее не довели  до конца, — убежденно ответил Сотириади.

            Все помолчали.

            — Что ты предлагаешь?

            Костантин Ахиллесович Сотириади ответил не сразу, но твердо:

            — В Сеталан-тепе! Только туда!

            — Почему именно туда?

            — Должны же мы, наконец, что-то показать. По-ка-зать! Наши запахи да признаки бьют всем в нос. Так, гляди, и трест прикроют. А нефть здесь есть, отруби мою рыжую голову.

            В апреле пятьдесят второго года Сатириади и Жуковский выехали в Бухару, оттуда через Каган и Караулбазар к Джаркакскому колодцу. Здесь среди безбрежной степи стоит одинокое, нивесть какой доброй рукой посаженное дерево, которое манит под свою освежающую тень и как бы говорит:

            «Отдохни, путник, подумай, а если тебе заказано, загляни поглубже в землю. Неужели ты не догадываешься, почему я стою здесь один-одинешенек. Я сторож. И мои стада — не отары. Я сторожу клады».

 

III.

 

Жуковский не спрашивал Сотириади, почему тот зовет в Сеталан-тепе. Он понимал все. Но может именно тогда, когда они, разложив карты в тени одинокого дерева и слушая его шепот, снова и снова перебирали все за и против, перед ним вдруг пронеслась в действующих лицах великая драма геологических идей.

Авторитет в науке — большая сила. И тогда, когда он на стороне тех, кто прав, и тогда, когда он с теми, кто заблуждается.

            Один крупный геолог, работы которого были известны еще до революции, высказал гипотезу, что в условиях Средней Азии, в частности, в Западном Узбекистане, нефть не может проникнуть на поверхность или, как говорят геологи, не может мигрировать с больших глубин.

            — Ищите нефть в палеогене. Только там, — заклинал он.

            Так и делали.

            Правда, еще в тридцатых годах И. М. Губкин, побывавший в Узбекистане, посоветовал: «А вы попробуйте — поищите поглубже».

            Забираться туда можно, если имеешь подходящее буровое оборудование. А его не хватало. В Узбекистане его попросту не было. А тут еще настойчиво твердят авторитеты: только палеоген, только палеоген!

            Сергей Иванович Ильин — местный талантливый геолог — теоретически доказывал, что миграция нефти из больших глубин в этом районе возможна. Он поставил первый маяк. Но свет им еще не был зажжен — геологу не удалось доказать свою правоту на практике.

            Константин Ахиллесович Сотириади сразу же после приезда в район Бухары, еще в сорок пятом году, когда здесь не бурилось ни одной скважины, поддержал С. И. Ильина и, не стесняясь авторитетов, назвал вздорными выводы, будто Каганская группа структур имеет тектоническое построение. Он высказал мысль, что нефть и газ в Западном и Южном Узбекистане надо искать именно в меловых и юрских отложениях.

            Многие геологи только пожимали плечами, но когда на промыслах «Южный Аламышик» обнаружили нефть в меловых отложениях, Сотириади еще больше укрепился в своем мнении.

            К тому времени был он, разумеется, далеко не одиноким. В полку сторонников «юры» и «мела» все прибывало, и в тресте начал намечаться новый курс геологических исследований, который взял верх с приходом в трест из Ферганы нового главного инженера Леонида Григорьевича Жуковского и затем с назначением управляющим трестом тоже ферганца, тоже «меловика» Евгения Владимировича Кудряшова.

            Очень часто они собирались вместе, закрывались в тесном кабинете, до одури курили и будто даже не спорили, а просто-напросто повторяли геологическую азбуку. Это было еще в пятидесятом году. Сидели часами,  шелестя картами, перелистывая пухлые отчеты за прошлые годы, вслух и мысленно спрашивая друг друга:

            — Есть ли здесь нефтематеринские свиты? (так именуются пачки пластов, в которых образуются нефть и газ).

— Налицо.

            — Хорошо ли мы их знаем?

            Молчание.

            — А условия против рассеивания нефти?

— Есть, но слабо изучены.

            — А глинистые перекрытия?

            — Безусловно, есть.

            — А коллекторы? А зоны выпуклости?

            — О, они-то более или менее известны.

            — Именно более или менее! Подолгу молчали и проверяли себя еще строже:

            — А общие геологические закономерности газонефтеносного района? Хорошо ли мы их знаем?

            — М-да.

            — Так это что же выходит: ничего не можем утверждать без оговорок. Не годится. Надо идти новым курсом.

            Выбрали его не сразу, но уже вскоре стало очевидным, что от обычных поисков нефти и газа наощупь трест переходит к глубокому и планомерному научному обоснованию газонефтеносности всей Бухаро-Хивинской провинции.

            Трудно сказать, когда это случилось, но к главному выведу пришли. А вывод был таков, что Газли можно разгадать лишь тогда, когда будет раскрыта и понята сама природа этого крупного тектонического района.

            Узбекистанских геологов и ученых поддержали в Москве, Ленинграде. Профессор Московского нефтяного института Абдулхалат Абдуллатыпович Бакиров не упускал случая, чтобы не обрушиться на тех, кто не верил в будущее юго-запада Узбекистана. А оппонентов у него было много.

            — Профессор, — громко заявил один из них, — просто-напросто ищет подтверждения своей концепции. Какой?  Я имею в  виду его мысль о тектоническом сходстве нефтегазоносных районов Среднего и Ближнего Востока со строением Бухаро-Хивинской геологической провинции.

            — Вообще говоря, интересная мысль, — хмыкал другой.

            — Но типичное априори!

            А узбекистанские геологи, как говорится, слушали именитых и мотали на ус.

            — Ведь профессор Бакиров призывает к диалектическому познанию геологической природы района, — говорил Жуковский на производственном совещании. — В самом деле, есть ли у нас это тектоническое сходство с Ближним Востоком? Значит, что нужно? Гео-ло-гия! Больше пока ничего.

            Все понимали, о чем идет речь. Геологию называют открытой книгой Земли, ее недр. То же самое значение имеет геология и для самих геологов. О строении недр судят прежде всего по выступам структур на поверхности Земли, так сказать, по обложке книги. В Ферганской долине, где работал Жуковский, можно прочитать не только заголовок книги, но и легко, перевернуть первые страницы. А Газли — захлопнутая наглухо книга, без обложки. Выступы газлинских структур погребены где-то очень глубоко под барханами или такырами и ничем о себе не напоминают.

            ...С Василия Ивановича Чернова катился пот. Он переживал больше других. Его отчет о первой геологической съемке Газли чуть было не отвергли. Чернов вначале горячился, но потом убедился, что в отчете действительно есть серьезные погрешности. Сторонник лобового наступления на Газли, он то приходил к выводу, что ставить вопрос о глубоком разведочном бурении в пустыне рано, потому что ведь есть во всем и его геологический грешок, то снова говорил и себе, и вслух:

            — Что за робость! Это же, в конце концов, консерватизм! Представитель министерства парировал тогда очень веско:

            — По-моему с консерваторами бороться не так уж трудно. Здесь все гораздо сложнее и гораздо проще. Да, проще, товарищи. Страна еще не полностью залечила раны войны. Ей дорог каждый рубль. Судите сами. Каждый такой рубль, отпущенный Министерством и вложенный в буровые Апшерона или Каспия, Башкирии или Грозного, немедленно превращается в реальную нефть. А здесь? Здесь во что он превращается?

Кто-то вставил:

            — Но стране нужны новые месторождения.

            — А кто против?  Кто? — в зале было очень тихо потому,  что все чувствовали себя подавленными. — Кто, я спрашиваю? Нет таких. Но ведь те, кто может разрешить вложить десятки миллионов рублей  на совершенно новую разведку в среднеазиатской пустыне, ждет хоть каких-то доказательств, хоть небольших гарантий? Дайте эти гарантии. Если вы против палеогена, а в нем действительно здесь нет ничего путного, если вы за мел, то докажите.

            — Поволжью Губкина тоже не верили, а что получилось?

            — Хм, так ведь то был Губкин!

            — А мы его ученики.

            — Учитель открыл океаны, а от его учеников требуется пока что только озеро, небольшое озеро.

            Впрочем, в тресте были сами с усами. Они понимали, что надо приоткрыть геологическую книгу, перелистать первые ее страницы, найти наиболее доступные ключи к недрам. А это легче сделать не в пекле Кызылкумов, не в Газли, а там, где структуры хоть что-то говорят о себе и где бурение «на мел и юру» может вероятнее всего дать нефть. Такие структуры, по мнению Сотириади, лежат в Сеталан-тепе, юго-восточнее Бухары, на пути в Карши, совсем в противоположной от Газли стороне, не в зоне той же Бухаро-Хивинской провинции.

            Вот почему Жуковский и Сотириади устремились туда и, недолго посидев под одиноким в степи деревом, начали развертывать бурение в местечке Джаркак. Весь год трест жил напряженным ожиданием вестей из Сеталан-тепе, но Сеталан молчал.

            В январе пятьдесят третьего года при очередном отчете в Министерстве в Москве председательствующий снова посмотрел на часы, вздохнул и сказал.

            — Ну, и, наконец, послушаем Среднюю Азию.

            И Жуковский, краснея, по-прежнему говорил о признаках и запахах газа и нефти, но только о них.

            Сеталан-тепе так и не украсил очередного отчета.

 

IV.

 

Та зима была трудной. В ожидании весны долго томилось солнце. В конце февраля, словно прорвав какой-то заслон, оно дарственно обрушило на землю такой поток живительного тепла, что на южных склонах холмов тотчас зазеленели луга, а в городах на припеке белых стен домов необычно рано зацвел урюк.

            Но, уходя, зима не хотела уступить место весне и жестоко наказала всех за легковерную надежду на раннюю оттепель. В конце первой декады марта примчался с севера холодный ветер. Ударил мороз. Снег засыпал зеленые перья травы, одел сначала в саван, потом в траур урюковые сады. Кызылкумские пастбища покрыла гололедица, и только что народившиеся длинноногие ягнята падали и гибли, примерзая ко льду своими мокрыми еще от материнской утробы золотыми и воронено-черными кольцами каракуля.

            В те дни Василий Иванович Чернов был в Кызылкумах, в местечке Ташкудук, километрах в ста к юго-востоку от Газли.

            К тому времени он получил назначение на пост директора поисковой конторы треста и, может быть, даже пользуясь своим служебным положением, стал лихорадочно устанавливать намеченную планом треста буровую в Ташкудуке.

            По мере того, как все больше молчал Сеталан-тепе, он снова возвращался к мысли о лобовом наступлении на Газли, твердо убежденный, что если Сеталан подведет, то это еще вовсе ничего не значит.

            К Ташкудуку он особенно благоволил, как директор конторы. Часто дневал и ночевал там. Его подогревало то, что эта буровая как никак ближе к Газли, чем Сеталан-тепе. Его не смущало даже то, что бурение рядом с Ташкудуком, в урочище Узбаш, ничего утешительного не принесло.

            Впрочем, это не было мнением одного Чернова. В той же мере, как он, на Ташкудук надеялись и Сотириади, и Жуковский, и весь трест. Где бы не открылась книга, лишь бы это произошло.

            А книга не открывалась, упорно молчала. К началу марта бур в Ташкудуке углубился казалось бы до предела, но никаких добрых признаков пробы не приносили. Холодный ветер, бытовая неустроенность в экспедиции еще более усиливали отчаяние.

            И все-таки внутренне Чернова что-то согревало, заставило улыбаться и не раз крикнуть своим глуховатым голосом:

            — Видали, ребята! Значит, верим в Газли не только мы.

            А случилось вот что.

            Перевалочная база разведки обосновалась на границе с пустыней, в колхозе. Буровикам было нелегко. Непогода задержала где-то в пути очередную машину с продуктами и питьевой водой. Об этом, как оказалось, знали не только они сами.

            Однажды рано утром буровики нашли рядом с палаткой кем-то незаметно привезенные и также незаметно оставленные два бурдюка с водой, две туши видно только вечером освежеванных баранов, сухофрукты, корзину лепешек. Ясно, что это привезли колхозники. Но из какого района? Сходились на том, что каракульцы, но предполагали и другое:

            — А может, из Свердловского района? Как-то там справлялись, верно ли, что в экспедиции бывают перебои с провиантом?

            Во всяком случае, было очень приятно, и должно быть, под этим впечатлением, отдав последние распоряжения экспедиции, Чернов  решил ехать в Бухару не напрямик через экспедицию, а завернуть в милый его сердцу Газли, который был пронизан в те дни особенно колючими ветрами.

            В кибитке у колодца, где Чернов прожил два сезона, производя геологические съемки, оказался знакомый ему чабан. Чабан принял его как дорогого гостя. Распили два кумгана солоноватого чая, вспоминали то-се. Тонкое знание Черновым узбекского языка заинтересовало чабана.

            — Я здешний, кокандский, — ответил   Василий Иванович. — И отец всю жизнь работал механиком на хлопкозаводах.

            Чабан помолчал и, взглянув в лицо Чернова, сказал: —   Вижу, трудно тебе, начальник. Ты стал чернее меня.

            — На то я и Чернов, — пошутил   Василий Иванович.

            — Ничего, — подбодрил его чабан, — раз народ вцепился в Газли — все равно вытащит.

            Еще в древности бухарские торговцы-сундучники напрямик пересекали на верблюдах Кызылкумы и по приезде в Хиву, слегка опьяненные анашой, полушепотом, с ухмылкой рассказывали в караван-сараях о святых огнях в пустыне, которые-де уберегли их от зорких глаз и цепких лап ханских таможенных чиновников.

            Другие караваны на этом пути никаких светлых огней не встречали, но обязательно натыкались на вездесущую таможенную стражу эмира. Через несколько лет кто-то снова видел и огни, и кипящие колодцы.

Легенда о Газли родилась в древности, а хозяйский, долгий спор о нем завязался-то, в сущности, совсем недавно, и был он подсказан новой чертой народа, его революционным энтузиазмом.

            В тысяча девятьсот двадцать третьем году оставшийся безвестным красноармеец из отряда, который преследовал в Кызылкумах недобитых басмачей, на одном из бивуаков в пустыне обратил внимание на кусок тяжеловатого, с коричнево-салатовым оттенком, минерала, который показался ему непохожим на то, что он, любознательный парень, видывал здесь.

            — В хозяйстве все пригодится, — хитро  подмигивая товарищу, сказал красноармеец и положил минерал в ранец, а по приезде в Ташкент передал  его  в  Горный надзор Туркестанской республики.

            — Может, какая хитрая штука, — отшутился он и, глухо стукнув пятками вконец изношенных красноармейских ботинок, вышел.

            В «штуке» разгадали серу.

            К тому времени в Ташкенте уже третий год работал государственный университет, открытый по знаменитому декрету В. И. Ленина. Один из энтузиастов организации университета, приехавший в Ташкент по путевке Ильича, геохимик, профессор Александр Сергеевич Уклонский в находке красноармейца угадал нечто невероятно большое.

            — Находка в пустыне, — зычно говорил он с кафедры, — говорит не только о возможных запасах в Кызылкумах серы, которая  нам столь нужна, но и о гораздо более важном: о несомненной связи серы с нефтью. Там должно быть много нефти!

            Вскоре профессор публично выступил с изложением своей теории парагенезиса серы и нефти, то есть о связи их происхождения.

            По его совету, один из талантливых геологов Алексей Николаевич Чистяков отважился и поехал в Газли искать серу и в Ташкент привез из пустыни кусок земли кофейного цвета, источавший запах битума.

— Я же говорил, — воскликнул Уклонский. — Где сера, там должна        быть и нефть. Спасибо, дорогой!

            — Да, профессор, где сера, там нефть. Но вот что меня смущает, — осторожно возразил Алексей Николаевич. — Судя по выступам битума, в Газли должно быть очень, то есть, просто очень много нефти.

            — Не исключаю, не исключаю.

            — Но, может, и не в связи с серой, профессор.

            — Вы не верите в парагенезис?

            — Верю, но...

            — Что «но»?

            — Не лучше ли предположить, что вот этот кусок земли кофейного цвета скорее прямое, а не косвенное доказательство того, что там, в Газли, есть нефть.

            Шли годы.

            Маститый профессор, кажется, сам начал утрачивать интерес к собственной гипотезе, но спор вокруг Газли не угас.

            Честнейший труженик, геолог Г. И. Шатов, убежденный сторонник палеогена, просидел в Газли добрых два года, убил здоровье и всякую веру свою в этот район: он ничего не нашел.

            — И никакого черта там нет, — в сердцах, несколько раздраженно, говорил он. — Пустая утроба палеогена и горы бездарного песка, который готов выколоть глаза каждому, кто хочет всмотреться в эти недры. Да и нечего смотреть туда. Пус-то-та!

            — А в утробе  юры и мела? — заочно парировал ему все тот же Чистяков.

            Через два года после неудачи Шатова, вернувшись в Ташкент в Геологический комитет, Алексей Николаевич Чистяков снова раздул угольки давнего спора с маститым профессором.

            — Вы думаете, что там есть газ? — спросил Уклонский.

            — Предполагаю. Во всяком случае, он выделяется.

            — Но вы же говорите, он не отдает ядовитым запахом? Значит, он без сернистых примесей?

            — Без больших. Может быть, даже уникальный, чистый газ.

            — С трудом все это принимаю. Но изучайте. Это увлекательно. Особенно ссылка на газ, да еще чистый. Желаю успеха.

            Но успех к геологу так и не пришел. По злому навету безвестного интригана А. Н. Чистяков был обвинен в тяжких грехах да так и не смог воспрянуть духом. В память о нем в Газли сохранили только знаменитые чистяковские траншеи, которые он рыл, пытаясь прочесть эту накрепко захлопнутую книгу.

 

V.

 

...Возле одной из траншей Чернов постоял минутку, почтительно помолчал, обвел слезящимися глазами песчаную окрестность и поехал дальше. Цепь воспоминаний тянулась дальше. Он вглядывался в барханы. «Кажется, здесь стоял Ковальский. Постой, а где же работала экспедиция Данова? Кажется, дальше». Ему приходили на память М. И. Баренцев, П. Г. Суворов, О. С. Вялов, Н. А. Билалов.  Это были хорошие исследователи недр. Все они прочили Газли будущее, но ни один так и не смог ничего доказать, не мог ничего показать.

Машина мчалась в сторону долины. Черточка, доступная только глазу геолога, напомнила Василию Ивановичу о Г. В. Богачеве. В сороковом году Богачев проводил съемку. С ним было два геофизика. Геофизические исследования тогда были новинкой, и они-то приоткрыли еще одну завесу. Богачев установил, что в недрах Газли не один, а по крайней мере два гигантских подземных купола, а что под ними скопилось и ждет выхода, не знает никто.

— А ничего не скопилось. Фикция! Да, да.  Мы знаем немало пустующих антиклиналей, — слышался  голос оппонента.

            Даже в сорок шестом году, когда геологи П. П. Чуенко и А. И. Смолко натолкнулись в Газли на воронку, напоминающую жерло вулкана, совсем недавно извергавшего лаву, и когда они стали настаивать на немедленном глубоком бурении в этом районе, снова послышалось резкое возражение:

— Вы думаете? Вы считаете, можно рисковать?

            — Но свежая воронка. Такой мощный выход может быть только там, где есть огромные запасы горючего. Посмотрите на фото!

            — А эти фотографии? Видите? Тоже воронки. Припоминаете район? Ну вот. А вы забыли, что там тоже польстились на воронки, начали бурить, убили несколько десятков миллионов рублей, а ничего не нашли. Кто же согласится повторить такое. Настаиваете на бурении — дайте обоснование. Но его нет. Нет!

            «Но ведь он-то, — думал Чернов, прищуренными глазами оглядывая барханы, — он-то верил!».

            «Он», о котором думал Чернов, — был Сергей Иванович Ильин. Геолога более культурного и эрудированного, более смелого в суждениях и предположениях, чем Ильин, Чернов не мог припомнить. В середине тридцатых годов он был главным геологом нефтяного треста в Термезе. Как любого на его месте, его заедали текущие дела, но все же Ильин старался охватить своими глазами и интуицией область более широкую и более глубокую. Тогда-то он ринулся в Газли, дал подробное его описание и четкое теоретическое обоснование того, что нефть может проникать здесь на поверхность из глубоких толщ и что искать ее надо вовсе не в палеогене. С тех пор что бы Ильин ни писал, ни говорил об этом районе, он буквально заклинал, повторяя свой тезис о возможности миграции горючего из глубочайших структур Кызылкумов, заклинал начинать бурение «на счастливый риск», писал докладные. Он продолжал это во время войны, и после нее, когда уже был профессором одного из ленинградских институтов. И даже в последнюю минуту недолгой жизни, которую оборвал инфаркт, Ильин был с картой Кызылкумов.

...Такие воспоминания пронеслись перед Черновым, когда он холодным мартовским днем ехал по пустыне. Было неуютно, нелегко. Говорить о лобовой атаке на Газли казалось даже неуместным.

            — Ладно, пусть хоть Сеталан, — устало вздохнул он и увидел открывшийся перед ним Зеравшанский оазис.

            Можно было поверить в черта лешего, но нельзя было представить, какой сюрприз ждал его и всех в тресте.

            На третий день после приезда Чернова в трест, после утреннего сеанса, рация включилась еще раз. Через несколько минут в его комнату вошел Жуковский. Губы его слегка вздрагивали, поблескивало серебро зуба. Глаза что-то прятали. Он помолчал, глядя прямо в обветренное лицо Василия Ивановича, и оказал просто:

            — Слышишь, Василий? Фонтан!

            — Ах,— отмахнулся тот, — не до первоапрельских  шуток.

            Это действительно было первое апреля пятьдесят третьего года.

            — Да фонтан же! Фонтан. Сеталан не подвел.

            — Брось!

            — Вот те крест!..

            — Да нет, не крещусь. Крест сомнениям!.. Только знаешь, какую штуку выкинул Сеталан?

            — Неужели газ?

            — Его.

            — Хм, номер!

            Ровно через две недели раньше обычного начала давать сигналы рация с Таш-Кудука. Захлебываясь и комкая слава, Кормильцев сообщил, что только что из скважины ударил фонтан.

            — Фонтан чего? — прервал Жуковский.

            — Не то нефть, не то газ с водой.

            — Немедленно уточнить!

            Через несколько минут рация включилась снова.

            — Газ, — глухо пробурчал в трубку буровой мастер.

            Книга Газли, страницы которой, казалось, ни за что и никогда не отделятся, цепко прихваченные друг к другу природой, горечью сомнений, склеенные кровью исследователей и землепроходцев, — эта книга слегка приоткрылась.

            Но геологов ждали новые  испытания.

 

VI.

 

— Значит, газ?

            — Газ.

            — Хм.

            Молчание.

            — По всей провинции?

            — По всей.

            — Хм.

            Молчание.

            — А дальше?

            — В смысле глубже?

            — Да.

            — Газ!

            Молчание.

            — Но нам нужна  нефть!

            — Где газ, там должна быть нефть.

            — Должна или есть?

            — Пока нет.

            — Совсем?

            — Есть, но не промышленного значения.

            — А если совсем не будет?

            — Будет газ. Очень много газа!

            Снова молчание.

            — Вы, Леонид Григорьевич, давно были в Поволжье?

            — Проезжал.

            — Факелы видели?

            — Видел и возмущался.

            — Но что делать? Участь газа пока такова, что его в основном сжигают.

            — Попутный...

            — И такой, как ваш.

            — Бесхозяйственность.

            — А кому жаловаться?

            — Надо не жаловаться, — крикнул  Жуковский, — а браться за газ!

            — Страна пока что производит очень мало труб. Чем прикажете транспортировать газ?

            Жуковский вздохнул.

            В министерском кабинете снова стало тихо.

            — Может, все-таки продолжим поиски на нефть? — и ответственный министерский товарищ встал. — Мы Министерство нефтяной промышленности. Нам нужна нефть. Понимаете, нам, стране. К тому же у нас недовыполнение по запасам. Желаю успеха.

            Слово Газли напоминало туго натянутую струну. Неосторожное прикосновение к ней отдавалось больным звоном.

            Спустя год после памятного разговора Жуковского в Министерстве для обследования Газли приехал крупный эксперт. К чести его, он разделял мнение тех, кто возмущался газовыми факелами на Волге и в Башкирии, и предвидел большое будущее газа. Газли его манил, но — испугал насмерть.

            В Бухаре на несчастье ему попался не то самонадеянный, плохо знавший местность, не то просто ушлый или коварный проводник, и он повез эксперта в Газли не по накатанной в песках дороге через Рометан, а махнул сначала в Каракуль, а оттуда на север, через барханы.

Эксперт раньше не бывал в пустыне. Знакомство с ней произошло в грозных условиях. Наступал вечер. Машина застряла в песке. Эксперт, шофер и проводник некоторое время тянули машину на себе, потом обессилели. Ночью ударил мороз. Эксперт простудился, слег. Его едва спасли.

            В Ташкент он вернулся мрачный. О его дорожных переживаниях, которые сказались на его суждениях, никто даже не подозревал. Все воспринималось начистоту.

            — Допустим, — говорил он в кругу специалистов и государственных работников, — что в Газли может быть найдено много газа.

            — Мы в этом не сомневаемся.

            — Но дальше? Ведь пустыня, бездорожье, — при этих словах эксперта передернуло, словно от озноба.— Надо же иметь в виду коммуникации.

            — Мы пустыни не боимся, знаем ее.

            — Положим, я не очень уверен в этом. Но вы подумайте о другом. Допустим, Газли — великан.

            — Надо узнать, большой или малый.

            — Верю, что большой. Этот великан спит. Если вы разбудите его, надо, во-первых, знать, как и куда он дохнет; во-вторых, разбудить, чтобы усыпить??

            — Нет, он должен начать работать.

            — Но мы не освоили и десятой доли месторождений,  которые найдены в обжитых районах, вблизи крупных промышленных центров. А здесь, извините, пустыня.

            — У нас надежда, что в Газли его слишком много.

            — Слишком? И тогда?

            — Можно будет подумать о переброске его куда-нибудь, в Ташкент, Чгарчик или даже на Урал.

            — Заманчиво, но — фантазия. А пока — к делу. Итак, продолжать ли разведки на газ?

            Сомнения были развеяны в Центральном Комитете Коммунистической партии Советского Союза. Да, — сказали там, — все так, как есть.

            Да, у нас пылают еще факелы, и не только попутных газов.

            Да, наша газовая промышленность отстает, а производство труб, как оно ни растет, не удовлетворяет спроса.

            Да, не в авангарде, а в арьергарде идет пока химическая промышленность, особенно производство синтетических материалов, сырьем для которой служит прежде всего газ, природный и искусственный. Все так.

            Но партия уже ухватилась за это звено, и можете быть уверенными, что если это произошло, то поворот будет сделан, и будет сделан с размахом, на который способна только наша партия!!

            Поэтому разведку в Газли ведите смело. Вас поддержат. На газовый фронт посланы боевые коммунисты—организаторы. Маловеров, которые отворачивали нос при одном запахе газа, уже вразумили.

            Смелее, газлинцы! Чем больше откроете газа, тем лучше, и пусть хоть в центре Кызылкумов, хоть в самых непроходимых барханах Каракумов, пусть хоть у черта в пекле, — находите! Народу нашему под силу будет все поднять. Что же касается инициативы узбекских руководящих органов о возможной транспортировке бухарского газа на Урал, то вот вам еще одно доказательство высокой политической зрелости местных работников, вот вам полет их мысли, вот вам доказательство, что к коммунизму мы будем идти все быстрее и быстрее!

            Узбекистанские геологи обрели нрылья. В самом тресте произошли передислокация сил, перестановка командного состава. К. А. Сотириади взял на себя общее руководство структурным бурением. Главным геологом конторы бурения назначили талантливого и энергичного Ю. В. Каеша.

            Уже некоторое время спусти разрез газлинских складок был достаточно хороню изучен. Сделали около тридцати тысяч метров структурного бурения. С малоперспективных на нефть районов — Притаипкентского, Ленинабадского и других — буровиков и оборудование переключали в Западный и Южный Узбекистан. Поступали решительно, подчас вопреки приказам из бывшего министерства.

            Осенью пятьдесят пятого года, по ходатайству Центрального Комитета компартии Узбекистана и Совета Министров Узбекской ССР, в Ташкенте состоялась выездная сессия Технического совета Министерства нефтяной промышленности СССР. Доклад сделал Л. Г. Жуковский. Отголоски давней борьбы мнений — быть или не быть Газли — раздались было на этой сессии, но быстро погасли. Сессия отметила, что принятое трестом направление геологоразведочных работ увенчалось полным успехом, что газ, если он будет найден, столь же ценен, как и нефть, и высказалась за глубокую разведку в Газли. Узбекистанских геологов особенно горячо поддержали профессор А. А. Бакиров, старший геолог министерства П. Н. Еникеев, геолог Н. С. Ерофеев.

 

VII.

 

Снова стойл март, он ничем не напоминал тот холодный и тревожный месяц пятьдесят третьего, когда Чернов ехал из Газли в Бухару. Ярко светило и начинало припекать солнце. В долине Зеравшана необычно рано зацвели сады.

            Несколько дней назад в Москве закончил работу двадцатый съезд Коммунистической партии Советского Союза. Весь народ жил его решениями. Страна вышла на новую широкую дорогу. Развеялись наслоения, вызванные культом личности. Мартовское солнце словно разбудило новые силы.

            В один из этих памятных дней марта пятьдесят шестого года санный караван медленно миновал Зеравшанский оазис и пошел в пустыню. Сцепы тракторов «С-80» волоком тянули тяжелейшие буровые станки.

            На восьмой день на сто двадцатом километре Михаил Филиппович Шевченко, только что назначенный начальником газлинской разведки, скомандовал:

            — Стой!

            Караван, лязгая железом, остановился. Остановился там, где неделю назад Жуковский, Кудряшов и Шевченко церемонными, поочередными ударами топора забили кол с надписью на дощечке: «Здесь будет поселок газлинской разведки».

— Ну   и забрались! — сказал тракторист, отряхивая с себя пыль. — Как будем выбираться? Посмотрите, — и он  показал оставшуюся позади дорогу.

            Все оглянулись. Санный караван изуродовал дорогу, совсем недавно с большим трудом проложенную в песках.

            — Мосты, как говорится, сожжены, — пошутил Шевченко, — возвращаться нельзя. Поэтому только вперед, — и, похлопав по спине тракториста, сказал: — А возвращаться будем не на твоей оказии. На белом коне! Ну, давай разгружаться!

            Двадцать третьего сентября пятьдесят шестого года, на рассвете, скважина № 1, разбуренная бригадой Мансура Ходжаева, дала мощный фонтан газа из верхних меловых отложений, с глубины шестисот семи метров.

            Машинки и телетайпы еще не отстучали последних радостных вестей об этом — а они шли во все концы — как в Газли произошло нечто невообразимое.

            Стоял солнечный день, хотя было первое декабря. Ребята на буровой № 2 даже поснимали куртки. Бур углубился за семьсот метров. Вдруг раздался страшный свист, и узким горлом, проложенным в недра, полоснул в небо фонтан бурой жижи.

            — Раствор!!! — лихорадочно крикнул мастер Вагапов. — Прижми раствором!

            Но было уже поздно. Чудовищная сила словно подкараулила буровиков и, когда по недосмотру послали в скважину глинистый раствор, удельный вес которого оказался ниже того, что сию секунду нужен был, взяла свое.

            Начали забивать скважину, но вскоре раздался крик:

            — Грифоны! Спасай буровую!

            Вокруг скважины почти по диаметру, шагах в двенадцати от центра, начали образовываться воронки, из них все сильнее били струи, и они тотчас загорелись. Буровики и спасательная команда в дыму и огне спешно снимали оборудование, пытались отвезти дизеля, и снова — страшный крик:

            — Тонем! Спасайся!

            За тысячелетия пустыни нашей планеты похоронили в своих песках немало людей, но крик «тонем» прозвучал в барханах, по-видимому, впервые. И он родился не от слепого страха. Все сильнее бушевали, грифоны, и весь огромный круг с вышкой, оборудованием и мечущимися в огне и воде людьми, стал на глазах у всех уходить под землю.

            — Всем за грифоны! — крикнул возглавлявший спасательные работы начальник экспедиции Михаил Филиппович Шевченко. — Всем за грифоны. Приказываю! Приказываю, черт вас возьми...

            Когда стихло, все увидели, что на месте буровой образовался зияющий круг — провал, диаметром до восьмидесяти метров. Из бурой, кипящей от газа воды, виднелась обгорелая макушка сорокаметровой вышки.

            Устроили перекличку и выяснилось, что исчез буровой мастер.

            Нет, он не погиб. В последнюю минуту не выдержали нервы, хотя это был видавший виды буровик с промыслов Башкирии. Страшный вид горящей и уходящей под землю его буровой ударил в виски: «Будут судить! Тюрьма! Бежать!».

            Вагапов бежал и падал в песок, бежал, ослепленный страхом. Перед ним то и дело вырастали гофрированные скаты барханов, он пытался одолеть их, но оползни сносили его вниз. Его мокрая одежда обрастала песком, становилась невыносимо тяжелой и тянула к земле.

            Он так и не услышал, как прилетевший ив Москвы в Газли чрезвычайный представитель кричал:

            — Где мастер? Где этот негодник и трус? Его надо не судить, а расцеловать. «Буровая погибла»? Ну, черт с ней — бывает. Но знаете ли вы, что значит эта скважина? Знаете ли вы, какого великана вы разбудили? Мастер бежал? Погиб? Ах, добрался  все-таки до станции? Ума рехнулся со страха. А тут можно сойти с ума от радости!

            ...Уже через полтора месяца был сделан подсчет запасов газлинских кладовых. Под барханами, на таинственное поведение которых обратили в свое время внимание красноармеец и профессор с путевкой Ильича, было найдено уникальное месторождение газа. Тринадцать горизонтов, — тринадцать гигантских подземных куполов — сберегли для страны, строящей коммунизм, пятьсот миллиардов кубометров голубого топлива и химического сырья.

            В августе 1958 года советское правительство приняло и обнародовало постановление о сооружении через пустыни Кызылкумы и Каракумы более чем двухтысячекилометрового, в две нитки метрового диаметра, невиданного в истории газопровода Бухара—Урал. Газли оказался одной из тех ярких счастливых утренних звезд, под которыми родился семилетний план, план создания материально-технической базы коммунизма в нашей стране.

            Вся страна сказала спасибо узбекистанским геологам и буровикам, открывшим невиданный клад природы, а семеро из них — кому, как говорил мне у провала Мансур Ходшаев, было всех труднее, кто через годы пронес идею об уникальном месторождении в Газли, чей вклад в открытие его особенно велик, удостоены Ленинской премии. Это А. А. Бакиров, П. Н. Енвкеев, С. И. Ильин (посмертно), Л. Г. Жуковский, Е. В. Кудряшов, К. А. Сотириади, В. И. Чернов.

Недавно я снова — в который раз — летел в Газли.

            Утренняя Бухара опять провожала меня и фиолетовыми зайчиками фабричных окон, и белизной домов, и синим-синим куполом Каляна. Я долго оглядывался, но город и его купол все был виден и виден. Я догадался о секрете этой перемены. Все предприятия Бухары уже перешли на газ; копоть унеслась и, кажется, увлекла с собой и пыль веков. Город помолодел.

            Внизу под крылом самолета, на дороге, среди барханов, шли вереницы машин. Они везли плети труб для газопровода Бухара — Урал.

            Я подумал о новой славе древнейшей Бухары, о ее настоящем величии и великолепии, и мне пришли на память слова моего друга Майсура Ходжаева:

            — Знаете ли вы, что Челябинск, дающий Узбекистану и тракторы и многое другое жизненно для нас важное, — самый закопченный в стране город? Копоть несут заводские трубы.

            Помолчал и, блестя глазами, продолжал:

            — И вот представьте, однажды челябинец увидит, что больше не коптят трубы, и над его городом — голубое, голубое небо. И не надо завозить на Урал миллионы тонн угля. И тогда уралец обязательно скажет: «Это спасибо Бухаре!». Я уже не говорю, что Бухара начала преображать и полностью преобразит облик всего Узбекистана, всей Средней Азии.

 

Г. ДИМОВ